Наталья Синдеева: «Полосы бывают разные, болезни – разные, но рано или поздно они начнут отступать»
Создатель телеканала «Дождь» рассказывает, как оптимизм и драйв от осмысленной работы помогают справиться с выгоранием.
Второй герой цикла интервью «Вместе медиа» о профессиональном выгорании — гендиректор и основной владелец медиаходинга «Дождь» Наталья Синдеева. Медиаменеджер рассказала журналисту Наталии Ростовой, почему она перестала ходить на встречи с коллегами с госканалов, как успокаивается на допросах и что дает силы делать свое дело, несмотря ни на что.
Трындец и ответственность
— Вы ведь наверняка лично сталкивались с профессиональным выгоранием? Сначала, может быть, расскажете, что с этим делать, про личное?
— Конечно, выгорание случается, я все время работаю в состоянии стресса. Почти десять лет телеканала — это стартап, постоянный и периодически возникающий. Но, с другой стороны, когда ты в состояния стартапа, когда нужно что-то перестроить, тогда никакого выгорания нет, а есть невероятная энергия и желание что-то делать. К этому подключается и вся команда. Выгорание наступает тогда, когда приходит пауза: вроде как все работает, все более-менее стабильно, а никакого адреналина нет. Когда идет обычная, ровная, спокойная работа, силы заканчиваются и появляются сложные вопросы: а зачем это? а надо ли это кому-нибудь? Наверное, это – моя особенность. Недавно мне сказал один эндокринолог: ты просто адреналиновый трудоголик. Когда происходит эмоциональное выгорание, эмоциональная пауза, у меня появляется чувство некой ваты, и держат меня только ответственность, обязательства, понимание того, что то, что мы делаем, — важно. Я не могу просто взять и позволить себе хлопнуть дверью, ответственность держит меня в тонусе и заставляет работать, даже если в этот момент ты не получаешь никакого удовольствия, а груз ответственности сильно давит.
Что я в этих случаях делаю? Пытаюсь найти какие-то способы, где напитаться, и это разные способы. Я начинаю заниматься йогой, ходить к психологам или учиться, я пытаюсь найти энергию где-то в другом месте. А потом опять происходит какой-нибудь полный трындец – и опять силы, энергия и все остальное.
— На вас все последние годы оказывается очень большое внешнее давление. Оно не заставляет вас сдаться?
— Нет. С одной стороны, из-за осмысленности того, что мы делаем, а с другой стороны – из-за ответственности перед зрителями, подписчиками. Они в тебя поверили, они считают, что то, что ты делаешь, — очень нужно. Есть еще ответственность перед сотрудниками, которые у тебя работают и благодаря этому у них есть возможность работать в независимом честном СМИ. Все это не позволяет мне просто сдаться и опуститься. Хотя сказать, что мне всегда легко, не могу. Начинаешь себя спрашивать: ответственность – это хорошо, но это же – ты и твоя жизнь, у тебя семья, дети, тебе уже почти 50 лет, не пора ли подумать о завтра? А что будет завтра? Мысли такие приходят часто, но как только возвращаешься в рабочий день, понимаешь, что от твоей работы иногда зависит жизнь людей, что не так много осталось независимых СМИ, которые рассказывают о несправедливости и про все, что сейчас нас окружает. И ты понимаешь, что для сохранения в стране здравого смысла, нужно то, что ты делаешь. Это, наверное, главное, что не позволяет опустить руки.
— У вас такая работа, что вы каждый день имеете дело с негативом, с негативным потоком информации, с негативными людьми. Есть способ не дать себя туда погрузить?
— Во-первых, мне чуть легче, чем редактору и журналистам, я не сижу с утра до вечера на информационном потоке. Я не читаю с утра до вечера новости и не вынуждена их рассказывать. В этом смысле мне легче. С другой стороны, конечно, оно все – рядом, и мне так же важны все эти сюжеты и новостные поводы. Но знаете, я для себя нашла метафору. Общество, а точнее – страна, находится сейчас в состоянии болезни. Но, когда близкий человек болеет, ты же не можешь его бросить, не можешь закрыть глаза на то, что у него неприятные болячки, приступы? Ты все равно будешь рядом, и поддерживать в нем силу, и давать ему какую-то надежду, вдохновлять, делать все для того, чтобы болезнь как-то облегчить, чтобы она закончилась, ушла. Я понимаю весь негатив и всю вообще не оптимистичную информационную повестку, но я понимаю, насколько важно иметь внутри себя оптимизм, надежду, что все равно, рано или поздно все изменится. И ты в том числе можешь быть частью этого процесса изменения. Я правда стараюсь даже в негативной информации найти что-то хорошее, что даст мне силы. Полосы бывают разные, болезни – разные, но рано или поздно они начнут отступать.
Переключить на новые задачи
— А как руководитель вы сталкивались с тем, что люди у вас чувствовали выгорание?
— Ну конечно! В принципе работа в СМИ – очень сложная работа в смысле выгорания, а в случае с телеканалом она еще усиливается тем, что ты все время на острие. К тому же на телеканале работает меньше людей, чем должно быть при этом объеме вещания и программ. Люди часто работают за себя и за того парня, очень часто мы работаем без выходных, и, конечно, всё это очень сильно выматывает. Спасает людей, как я вижу, осмысленность, важность того, что они делают, кайф от работы в независимом СМИ. Другое дело, что иногда человек правда сгорает и, как правило, в этом случае уходит. Бывает, мы пытаемся предложить человеку какой-то другой вариант работы, чтобы он переключился, но иногда бывает уже поздно. Никаких специальных штук, которые бы мы делали, чтобы выгорание не случалось, каких-то корпоративных комнат медитации или отдыха, у нас нет. Это мечта, которая не знаю, когда осуществится, чтобы у человека была возможность и поработать, и пойти сыграть в пинг-понг.
— Вы обращались к психологам. Это помогало?
— Знаете, наверное, это какие-то такие привычки, как пойти и сделать себе прививку. Конечно, помогает. Какие-то вещи ты озвучиваешь, обговариваешь, тебе что-то становится понятнее, но я не хожу к психологу регулярно. Потом отключаешься от него, а дальше все зависит от того, как складывается работа. Одно дело – психологи, а потом случается Иван Голунов, и ты понимаешь, зачем работаешь, все это делаешь. Сразу все встает на свои места. И тогда нет никакой рефлексии. Надо просто стараться работать.
— То есть – система ценностей, которая заставляет себя вытаскивать за волосы?
— Да, так и есть.
— Если вы видите своего сотрудника, который, кажется, полностью выгорел и не находит никаких способов себя вытащить, вам это возможно как руководителю?
— Если я успеваю это вовремя заметить и понимаю ценность человека, то один из вариантов – предложить перейти на какую-то другую позицию внутри компании. Так у меня бывало с некоторыми подчиненными, и это получалось, и это было здорово. Человек переключался на новый вид деятельности, появлялась новая ответственность, другие задачи, человек обновлялся, и перегорание проходило. Но бывали случаи, когда я не успевала, вовремя не поймала.
— А с возрастом это связано?
— Мне кажется, нет. Я этого не замечала.
— У вас кризис среднего возраста не вылился в то, что вы создали телеканал?
— Я так не думала. (Смеется.) Я так не анализировала. «Кризис среднего возраста» — это мне непонятно. Мне кажется, такого вообще не бывает.
— А если говорить о гендерных проблемах?
— Ну, не знаю. Мне кажется, у женщин это в меньшей степени есть. Во всяком случае, может, не так ярко проявляется.
— А вы видите вообще гендерную проблему? Общественное давление по-прежнему сохраняется, и социальная роль у женщин вроде бы немножко иная, чем у мужчин.
— Мне кажется, большой разницы нет. Я ее не чувствую. Мне кажется, во многом это зависит от себя, от ответственности, от того, что ты больше любишь, что тебе больше нравится. Я опасаюсь гендерных вопросов. Да какая разница, мужчина или женщина, если ты – яркий, талантливый, неленивый? С другой стороны, у меня девушек больше, и я понимаю, почему: девчонки меньше рефлексируют, меньше меряются всякими местами, и если они понимают задачу, то пытаются ее решить. Они креативят, они не стрессуют. Скажем так, статистически я наблюдаю это внутри своей компании.
«Я не продала душу дьяволу»
— После того, как началась история с соцопросом про Ленинград, я предполагала, что вы сдадитесь, что вам все надоест, и вы уедете. Но вы все время находите способы для поддержания канала, и это просто поразительно. Мне кажется, я бы давно сдалась на вашем месте.
— Когда телеканал убивали, я, наверное, может быть, и правда сдалась бы, но получила такой поток поддержки со стороны зрителей, близких людей, друзей, просто знакомых и незнакомых людей! Они встали на нашу защиту, стали помогать деньгами, покупать подписки. Вы помните, мы сделали марафон по сбору денег и собрали полтора миллиона долларов? А они нас спасли, фактически вытащили. Сотрудники пошли на серьезное сокращение зарплат, пошли на увольнения, когда надо было сокращаться. И, когда ты понимаешь, что люди тебе верят, доверяют, дают тебе такой кредит, то я просто не могу себе представить, чтобы я взяла и подвела их. Это, наверное, первая причина. А вторая – в том, что мне нравится, чем я занимаюсь, глобально для меня это драйв. Может быть, я его когда-нибудь буду готова передать в какие-то руки, отойти немножко в сторону, чуть меньше заниматься ежедневной рутиной, но я еще не дошла до этой точки, не готова так от себя отпустить.
— Но вот теперь вы ходите к следователю. Уже как на работу?
— Нет. Мне очень нервно, очень страшно. У меня в жизни этот опыт – в первый раз, допросов было два. Страшно очень было и в первый раз, и во второй. Другое дело, что уже в процессе самого допроса я успокаиваюсь, потому что меня никто не мучает, мне спокойно задают вопросы, мне нечего скрывать. Ты легко, спокойно отвечаешь на эти вопросы. Когда ты успокаиваешься, понимаешь: у него такая работа, и ты должна как-то помочь ему разобраться. И как-то выдыхаешь. Другое дело, что каждый раз, выходя, я думаю: а будет ли еще? А зачем все это? А какая цель? На эти вопросы у меня нет ответов, и от этого тревога никуда не уходит.
— С коллегами вам еще приходится сталкиваться? С руководителями других каналов, государственных?
— Уже очень давно нет. Последняя моя встреча со всеми была давно. Я перестала ходить на внутримедийные мероприятия, поняла, что мне очень сложно. Я очень многих руководителей каналов знаю много лет, у нас были вполне себе нормальные отношения, и мы все начинали в девяностых. Сейчас я понимаю, что мы находимся настолько по разные стороны баррикад, что мне сложно поддерживать искреннее теплое общение, а быть уверенной в одном, но выражать что-то другое, мне кажется, — неправильно. И я предпочитаю меньше пересекаться…
— … Потому что, я подозреваю, должен быть негатив в ваш адрес.
— На человеческом уровне от тех людей, которых я знаю давно, негатива нет никакого. Все ко мне хорошо относятся, по-человечески, более того, как мне кажется, с внутренним уважением за то, что мы не сдаемся, продолжаем работать. Хотя и не всегда мне об этом скажут, я это знаю. Есть не негатив, а вот такое чувство: а вот им-то можно, а почему вдруг она себе это позволяет, а мы не можем? В этом смысле, наверное, могут быть какие-то эмоции, но по отношению к себе я этого все равно не чувствую. Да, сложности, да, нам тяжело, но при этом мы не изменяем себе. Я не изменяю своим зрителям, я отстаиваю эти принципы, я их берегу внутри канала. Я не продала свою душу дьяволу. Это очень важно.
— То есть, в принципе, если люди токсичные, то вы с ними просто не общаетесь?
— Знаете, я правда стала в последнее время их избегать. Еще несколько лет назад мне было как-то проще: встретились, обнялись, расцеловались. А сейчас не хочу делать вид и не хочу не подавать руки. Поэтому предпочитаю не видеться.
— Вы помещаете себя в контекст истории России? Как руководитель канала делаете выводы о стране вообще в целом?
— Я, конечно, делала телеканал не для того, чтобы попасть в историю, но то, что телеканал – часть последнего десятилетия России, это наверняка. Канал появился в 2010-м году, когда была, как ее сейчас называют, медведевская оттепель, канал переживал за страну, находясь на острие всех процессов. Если будут когда-нибудь писать книжки про это время, то, конечно, история телеканала в нее войдет. Если посмотреть на жизнь телеканала за десять лет, то можно отследить, что происходило со страной.
— Но ведь в целом история России репрессивна в отношении СМИ, в отношении свободы слова.
— Конечно. И в последние несколько лет очень явно. Но, опять же, мы проживаем вместе со страной все эти этапы. Телеканал придумывался еще в 2007 году, представляете? Тогда еще кризис 2008 года не разразился и казалось, что вообще все по-другому будет. А потом пришел Медведев и казалось, что вот она – надежда на какое-то послабление, появилась открытость. И потом телеканал переживал все, что происходило со страной.
— Он не стал pessimistic channel?
— Нет. У нас был такой период, когда мы хотели даже переименоваться и назвать себя realistic channel, и даже был готовый логотип. После 2014 года это случилось, когда мы поняли, что не optimistic, а realistic. А потом мы все-таки решили не запускать его. Внутреннее состояние оптимизма – очень сильное, и само существование телеканала «Дождь» до сих пор – подтверждение тому, что оптимизм действует. Мы до сих пор работаем, находим способы жить, встраиваться в новые условия и конкурировать с совершенно новыми площадками. Все это и есть наш главный оптимизм. Наше существование – доказательство того, что мы optimistic.
— Спасибо вам.
Автор: Наталия Ростова, журналист
Фото: с личной страницы Натальи Синдеевой в Facebook
Специально для «Вместе медиа»