«Публичная профессия подавляет «я»
О журналистах-нарциссах и выгорании — в интервью с психологом Ольгой Маховской.
«Вместе медиа» запускает цикл интервью о профессиональном выгорании в журналистике. Почему интересная работа перестает приносить удовлетворение? По каким признакам отличить выгорание от усталости? Как восстановить баланс? Когда стоит менять сферу деятельности? Журналист Наталия Ростова обсудит все аспекты темы с журналистами, медиаменеджерами, психологами и специалистами по работе с персоналом.
Открывает цикл интервью с психологом Ольгой Маховской. Эксперт объясняет, как защищаться от токсичного общения, какие опасности таит тщеславие и что делать, если работа не достигает желаемого результата.
Дозировать и фильтровать
— Наверное, профессионально выгорают все. Но, мне кажется, журналисты отличаются от представителей других профессий тем, что многие из них живут в постоянном негативном потоке новостей и регулярно общаются с неприятными спикерами. Как себя сохранить в таких условиях?
— Я связываю выгорание все-таки не столько с тем, что приходится иметь дело с чем-то или кем-то неприятным, а скорее с низким КПД социальных профессий: психологов, социальных работников, священников, педагогов и журналистов. Когда постоянно вкладываешь гораздо больше, чем получаешь, происходит истощение личного ресурса, а ты постоянно служишь донором для других. Причина выгорания – несимметричное резонансное общение. В идеале, норме, люди заряжаются друг от друга, но журналист вынужден авансировать в общение, вкладываться, чтобы раскачать маятник общения, пригласить человека к обсуждению.
Журналистское выгорание особо опасно для людей, которые работают со своими информаторами в такой почти психотерапевтической манере, пытаясь подогреть их интерес к своей теме. Журналистов можно сравнивать с психологами, именно потому, что и те, и те – доноры. Поэтому, по уму, они должны учиться более поверхностному общению, абстрагироваться от личности реципиента. Когда ты интересуешься информацией, тебя не должно интересовать, приятный это человек или нет, с кем он, когда он, каковы его политические взгляды (если интервью не касается политических взглядов). Он может быть неприятен по своему мировоззрению, но быть хорошим профессионалом. В культуру любой профессии должны входить фильтрация, способность задавать определенные рамки, фреймы, выбирать дистанцию, дозировать общение, иначе любое общение становится опасным. У психологов, например, есть эмпирическая норма: чтобы не сломаться, ты можешь общаться с неприятным человеком, на самые неприятные темы, но максимум три часа в день. Мне нравилась когда-то существовавшая норма для клинических психологов – четыре часа в день, то есть – двадцатичасовая рабочая неделя, и – всё. По себе знаю, что и это много. Нужно планировать и дозировать время, особенно, если вы точно знаете, что предстоит общаться с неприятным человеком, который захочет отыграться за свои неудачи (переадресация агрессии на журналиста). Для некоторых в код поведения входит унизить журналиста и показать его место. Такими могут быть политики, бизнесмены или поп-звезда типа Филиппа Киркорова, которого розовая кофточка взбесила, он сам в розовом часто, воспринял журналистку как неудачную пародию на себя, но так и не понял.
За такими больше гоняешься, чем общаешься. И иногда задача журналиста – очень долго преследовать человека, чтобы получить информацию, взять интервью. А общение токсично. Психологи так себя не ведут – у нас не любой человек клиент. Есть фактор совместимости: с кем-то ты категорически несовместим, чувство раздражения и непонимания, а с кем-то – как в песне. Брать всех подряд даже из материальных соображений – опасно для личности, износишься зазря.
— Психологи не консультируют своих друзей, правда? Так, в принципе, и с журналистами должно быть – нельзя писать о том, с кем дружишь.
— Это русская привычка – корешиться со всеми, кажется, что неформальный контакт – это хороший гарант того, что ты можешь еще не раз обратиться. Но в этом и опасность, тебя начинают использовать с другой стороны. Подружился с кем-то из влиятельных людей, и кажется, что – хорошо, но потом превращаешься в бесплатного консультанта или пресс-секретаря. Еще вопрос, чьи желания исполняются в такой несимметричной связке.
И это даже вопрос не выгорания, а психологической безопасности в целом: как сохранить себя в публичной жизни. По неопытности или из-за страха, что тебя забудут, что кто-то возьмет твою тему или ты кого-то подведешь, журналисты могут вокруг себя создавать ажиотаж, стараться быть в центре внимания. Но как потом прикрыться от этого? Как снять напряжение? Исчезнуть так, чтобы потом вернуться? Один из приемов предупреждения выгорания – это умение делать паузы себе на пользу. А для этого с самого начала нужно соблюдать дистанцию, которая дает свободно дышать всем участникам взаимодействия. Нужно учиться сохранять личные границы так, чтобы к тебе аккуратно стучали в двери, не ломились, не звонили день и ночь.
Журналист — большое ухо
Немаловажный фактор в профессии журналиста — темперамент. Журналистика требует сильного темперамента.
Идеально, если журналист – сангвиник, который умеет подзаряжаться в контактах, или – холерик, настойчиво добивающийся своего. Оба – сильные экстраверты. Для них журналистика – их стихия. Флегматики – это тип неэмоциональный, им неинтересны люди и отношения, они больше интересуются идеями, концепциями, оригинальными историями или личностями с большим влиянием, политиками. Они хорошие обозреватели научных или политических идей, плохие репортёры, но вообще этот тип встречается чаще среди учёных. Но в профессию попадают и другие люди. Если они меланхолического склада, с богатым воображением, с запросом на собственную популярность и известность, то такой человек может создать текст, что-то придумать в одиночку, но в контактах выгорание произойдет гораздо быстрее. Ресурсов меланхолика недостаточно для оперативной работы.
А есть еще люди шизоидного плана, которые в принципе не любят и не ценят людей. Думаю, им очень трудно было бы в этой профессии. Вообще меня журналисты всегда восхищали, потому что я как раз из тех, кто физиологически не мог бы такое количество контактов и информации переработать.
— Я знаю журналистов, которые боятся позвонить по телефону, кому трудно поговорить с другим человеком.
— И тогда возникает вопрос, а почему возникла такая фантазия – идти в журналистику? Это какая-то психологическая компенсация, детская фантазия, что ты вырос и легко, прекрасно общаешься, тебя все знают, с тобой все хотят познакомиться. Это сродни психологу, который пришел в профессию решать свои проблемы. И проблема выгорания связана в том числе и с проблемой неверного профессионального выбора. Ты занимаешься не своим делом, постоянно сталкиваешься с тем, что тебе не хочется ходить на работу, тебе все не нравится, тебя не ценят – целый букет неудовольствий. Надо менять профессию, брать большую паузу.
— А пауза, о которой вы говорите, – это хобби или отпуск?
— Переключение. Отпуск. Смена модуса поведения, да, хобби. Важна семья, если семья хорошая, человек восстанавливается дома за выходные. Мне кажется, что журналист, если его представить, это такое большое ухо, большая оперативная память, настрой на все новое, но перерабатывающее устройство само по себе – маленькое, несколько жанров, в которые нужно уложить данные. Когда оперативная память перегружена внешней информацией, человек практически не слышит себя. Можно износиться и не заметить, как жизнь пройдет. Баланс должен быть. Нужно спрашивать себя: а мне это нужно? Как я себя чувствую? Это про меня? Интересно ли мне это? Так наращивается «я», которое и должно быть маяком, эпицентром любых информационных потоков. Все профессии требуют известной взрослости. Взрослый человек отказывается от каких-то вещей, а дилетанты отличаются всеядностью. Если фильтр не сформировать, то человек так и будет гоняться за призраками, темами, сюжетами и не вырабатывать ни свой стиль, ни свои предпочтения, ни свое мировоззрение.
Как об стенку горох
— Еще мне кажется, у многих журналистов может быть такой повод для депрессии: они занимаются какой-нибудь темой, пишут и пишут, пишут и пишут о какой-то проблеме, а она не меняется. Хочется изменить мир, хочется, чтобы администрация города приняла какую-то программу, изменила как-то жизнь людей, в проблемы которых журналисты очень часто эмоционально вовлечены. И их угнетает, что то, о чем они пишут, не меняется, не имеет видимых результатов.
— Низкая результативность – это очень сильный предиктор выгорания. Это как биение головой о стену. Горохом о стенку. Столько усилий тратишь, а в ответ – нет результата. Мотивацией могут быть признание или зарплата, но если журналист хочет изменить мир, то, я думаю, наступает кризис. Даже не выгорание, а – кризис, фундаментальные ценности нужно менять. Это выглядит как выгорание: ничто не вызывает интерес, или – интерес чисто внешний, человек чувствует, что он уже не способен на большее, все сказано, пустота. И если это длится несколько месяцев, год-два, то это признак того, что нужно менять ценностные ориентиры, не обязательно – профессию, но нужно выработать к этой теме, которая тебя так истощила, какое-то другое отношение. Может быть, тема значима, но ты ждешь не тех результатов. Или, может, должно прийти понимание, что в этой стране трудно рассчитывать на результаты, которых ты ждешь, потому что это – система. Ты борешься с человеком, а это – система отношений. Это – серьезная работа по переоценке и выработка скептического отношения уже к себе и к своей, может быть, наивности.
Я не уверена, что журналист, как и писатель, должны менять мир, что мы должны ждать от художников или от тех, кто делает кино, что они изменят мир. Мне всегда казалось, что любые тексты у нас – всегда только диагнозы, а не рецепты. Романы, кино, любой журналистский месседж – это разоблачение, но ведь не предполагается, что там внизу текста есть инструкция, как это все переустроить.
У американцев – да, у них есть рецепты. Как-то один за другим вышел фильм-диагноз «Любовник» (2002), где снялись Янковский и Гармаш. А у американцев вышел фильм-рецепт «Потомки» (2011, «Наследники» — в российском прокате) с Джоржем Клуни, где примерно та же история: жена умирает, в реанимации, любовник хочет попрощаться, и тут муж обнаруживает, что ему много лет наставляли рога. У американцев история заканчивается тогда, когда муж эту тему прорабатывает, пускает любовника, понимает, что это важно, все непросто было, сам виноват тоже, жизнь продолжается. А у нас все плохо – все умерли, диагноз-приговор.
Думаю, что традиция давать большое крещендо в момент выбора, который у нас всегда безысходный, и обрывать сюжет на минорной ноте делает безысходной и работу журналиста. Принципиальным неудачникам не поможешь. Твоя задача – проорать на весь мир, обозначить тему, обозначить контур проблем. Мы, постсоветские граждане, прожектеры, энтузиасты, а такие обречены на выгорание. Хотим собой закрыть экзистенциальные дыры. А то, что потом ничего не меняется, – так мы уже привыкли. Трындец – наш идол. Мне почему-то кажется, что в нашей культуре нельзя ждать того, что ты напишешь материал, и завтра пойдут улицы убирать. Я бы не ждала, но, может, придет новая генерация и все изменится. А сегодня скорее наоборот, назло, все догадаются мусор в окна выбрасывать. Мы последовательные негативисты, раз уж выбор, любовь, жизнь, счастье невозможны, то и порядок на улицах ни к чему.
— У Шекспира ведь тоже все умерли.
— И Шекспир сам тоже преставился. (Смеется.) Шекспир, я думаю, был конъюнктурным человеком и понимал про симуляцию эмоций: людям нужны любые сильные эмоции. С тех пор ничего не изменилось. Наше отечественное телевидение, например, ведь постоянно поставляет плохие сильные эмоции. Я часто езжу поездом по маршруту Россия – Украина, плацкартом, потому что дорога – очень дорогая, а там люди без конца цитируют прямым текстом все, что они слышат по российскому телевидению, которое почему-то до сих пор в Украине транслируют, повторяют за ним с такой же яростной интонацией. Сидит какая-то тетка, едет из Украины в Москву, ей потом обратно возвращаться, а она считает своим долгом присягнуть на верность российскому народу на въезде в Россию, хотя все, что она знает, – из телевизора. Думает, что мы все тут так разговариваем, оголтело. Журналисты же создают моды на слова, темы, жанры, манеру говорить. Мы от вас тоже выгораем.
Как не поехать крышей
— Такие объемы информации влияют на то, что в среднем журналисты – очень поверхностные люди.
— Журналисты в целом легче, активней, культурней общаются, лучше манипуляторы, чем среднестатистический гражданин. Такое впечатление, что у них нет возраста. Потому что все время в тонусе, настрой на кого-то или что-то новое, ювенильный комплекс.
Находясь в информационном потоке, можно не увидеть, не услышать годами и десятилетиями сигналы психологического личного неблагополучия. Ты слушаешь все время других, а про себя можешь не понимать. И когда ты начинаешь вдруг на себя поворачивать прожектор, думаю, бывает шок, и это страшно даже начинать. Страшно потому, что это – непривычная работа.
— В эту профессию, наверное, многие идут за тщеславием. Людям, которые, например, хотят на телевидении влиять на миллионы, надо обладать таким набором качеств, которые есть не у всех.
— Это уже тема нарциссизма, но сейчас из-за развития социальных сетей мы все оказались в публичном пространстве, большой соблазн – быть популярным, собирать лайки. Нарциссизм – это своего рода слепота, такой человек видит только себя, даже когда разговаривает с другими. Это такое искажение личности, при котором человек воспринимает мир только через свое превосходство, через отождествление себя с идеальным «я», ощущение себя идеальным человеком, идеальной женщиной, суперменом. Если в состоянии экзальтации считать, что в тебе это – самое важное, и нужно являться миру именно этой стороной, а не какой-то другой, то получается созависимость от самого себя, потребность сотрясать эфиры, хвастаться. И, кстати, опасность нарциссизма у женщины больше, потому что запросы на идеальность у них гораздо выше. Мужчины в этом смысле реалисты, у них меньше иллюзий по поводу того, что они – самые крутые, для них очень важно быть в сообществе крутых мужиков.
Когда психологов стали приглашать на телевидение, мы тоже оказались в публичном пространстве, но мы-то – интроверты! И у нас появились те, кто стал записывать себя тогда еще на кассеты VHS: приходи, мол, посмотрим вместе, как я выступил. Тема ли это для взрослого человека, да еще и психолога? Это, конечно, – кайф, иллюзия признания – ты вышел на весь мир и что-то сказал, на экран попал, и все: «О-о-о!» Мало кто этот наркотик и очень мощное искажение личности выдерживает. Крыша поехала у некоторых коллег быстрее, чем можно было себе представить. А вернуться назад, скорее всего, уже нельзя. Поэтому перерывы, о которых я говорю, – это один из способов… Как в алкоголизме: ну, пьешь, но делай перерыв, не пей все время, чтобы мозг сохранить.
— А как вы не поехали крышей?
— Думаю, потому что меня стали приглашать довольно поздно, после тридцати. То есть я надеюсь, что я не поехала крышей, исходим из этого. (Смеется.) И это было продуманно. Я помню, что разрешала себе раз в неделю, хотя был период, когда звонили по несколько раз в день. Да, я училась говорить на камеру, я обязана популяризировать важные темы, кто-то должен бить в набат. Или все же я – не затычка на все дырки? Так появились площадки, куда ходить, а куда не ходить, это я могу, а это не могу или не хочу.
Я понимаю, что при глубоком контакте происходит обмен психиками, и восстановление может проходить очень долго. Я не хочу, как Чехов, эту палочку туберкулезную ведрами глотать. Я знаю, что приношу пользу, но и помереть не хочу. Общение – физически очень тяжелая работа. А человеку, которому твоя кровь и карма переливаются, очень хорошо, он хочет еще, требует, он уходит веселый и довольный, и уже завтра вернется за новой взяткой – под видом невыразимой благодарности.
Туда не ходите!
С журналистами как клиентами трудно, потому что они, во-первых, люди очень сильного темперамента, а во-вторых, с огромным опытом. Можно хребет сломать под грузом богатых закромов, пока переберешь горох проблем и конфликтов, и из-за силы сопротивления, потому что журналисты привыкли быть ведущими в общении, они как кавалеры, ведут даму во время танца. Но психологи тоже кавалеры, только наш танец – вальс, а не мазурка.
Трудней только с актерами. Большинство опытных психологов откажутся консультировать актера, а актеры, услышав о психологе, будут бежать от него за три километра. Несовместимость. Я бы сказала – взаимная незаинтересованность. Актеры тоже публичная профессия, люди хорошо говорят, но у них часто отсутствует «я», нет личности – залог легкого вживания в роль. Я думаю, что вообще любые публичные профессии подавляют «я». Я думаю, что настоящее «я», личностная позиция в них может сильно мешать внешней коньюктурности, личной инициативности.
— Откуда происходит нарциссизм?
— Нарцисс – это человек, который живет по принципу удовольствия, и тут мы все в группе риска, потому что сейчас культивируется гедонизм. Стране, где прежде культивировалась аскеза, вдруг предложили гедонистические модели жизни, а антидота, критического отношения к этому, нет. Фрейд говорил, что личностью руководит или принцип удовольствия, или принцип реализма. Принцип реализма нужно в себе развивать. Профессия приносит удовольствие, контакты, кайф от того, что ты пообщался, что-то интересное узнал, важную информацию добыл, но возбуждение, экзальтация («Это я сделал!») гасит принцип реализма. Можно просто не понимать, насколько плохи твои дела.
Но проблема нарцисса все-таки не в выгорании, а в схлопывании. Он теряет свое альтер эго, боковое зрение. В какой-то момент жизни он перестает быть продуктивными во всех сферах, не только в профессии. С ними невозможно жить, этот человек готов говорить только про себя. И единственный способ сосуществования – когда кто-то будет носить за ним тапочки, повторять, какой он замечательный, красивый, как умно все, что он говорит, а он будет чувствовать себя грандиозным и до последнего не догадываться, что никому не интересен. Это незавидное существование.
Нарцисс начинает создавать иллюзорную среду, где именно сейчас, в данный момент его кто-то слушает, видит, какой он красивый, умный, как он сказал, и все зашумели… Как мой коллега, который окружил себя этими записями и смотрит себя с утра до вечера по телевизору. В общем, это симуляция яркой публичной жизни. Если среда не отвечает на его запросы, человек начинает удалять из своего окружения всех, кто противоречит его модели грандиозности. Я думаю, что с журналистами это может произойти, особенно с известными. У звезд появляется редактура, которая ходит и пыль сдувает, гримеры работают, и звезда не может существовать вне этой рабочей звездной ситуации.
— А еще – узнавание, например, телевизионных звезд.
— И узнавание на улице. Да, это власть образа над толпой, иллюзия грандиозности. Серьезное искажение, и здесь мы можем только предупредить, что назад дороги нет. Я не знаю, кто возьмется деконструировать, отыграть запущенную историю заблудившегося нарцисса. Только какая-то большая трагедия может заставить… Трагедия обесценивает нарциссическую грандиозность. Всему приходится учиться заново. Мы видим, как на сцену возвращаются покаявшиеся нарциссы, но они так и остаются нарциссами… Психологически переработать нарциссизм – это довольно безнадежная история. Поэтому мы можем только сказать: туда не ходите. Если вы журналист, то задаете нам модели поведения. Потому что вы в авангарде, на острие, вы больше видите, чем мы. И мы, как проклятые, идем за вашей дудочкой.
Автор: Наталия Ростова, журналист
Редактор: Дина Юсупова
Специально для «Вместе медиа»